Это был еще крепенький и па диво румяный старичок с толстыми щечками, с чистеньким, без единой морщинки лбом и тупым носиком, расплющенным пуговкой.
Когда-то «Хочешь — верь, хочешь — нет» вместе с другими стариками почем зря честил Рыбинское море: ах, оно, окаянное, разбойничье, все поемные луга потопило, все самолучшие поскотины, да, вишь, не насытилось: окунуло на дно и леса низовые, порочные, куда теперь по грибы, по ягоды ходить, где дичи пролетной заземляться?.. Но с 
годами старики, даже самые строптивые, мало-помалу пообвыклись у моря, а «Хочешь — верь, хочешь — нет» и подавно, ибо сердце у него было отходчивое, душа привязчивая.
Мне привелось заночевать у этого доброго старика. Жил он со своей благоверной у моря на виду, на береговой крутизне, в старой избенке, обхлестанной ветрами, и, пожалуй, уже не мыслил своего стариковского существования без синих безбрежии и крикливых чаек, без семибалльных штормов и морских приключений. А их было немало, и каждое — необыкновенная история.,
— В ту пору, лада моя, когда море нарождалось и все зверюшки и гады безвинно топли, услал меня колхозный председатель, мужик жалостливый, вдовец, услал он меня в пойму, в редколесье, еще не призатопшее, плоты рубить, вязать, чтоб вся разнесчастная живность спасала свою шкуренку.
Ну, смастерил я огромадный плот да, умаявшись-то, и прилег на него, ровно на постельку. А солнце уже вовсю припекало, и от соковой весенней Корины этакий дых забористый, сладкий да хмельной испускался. Меня, конечно, мигом сморило. И вот, лада моя, привиделся мне сон: будто лежу я соплястым младенцем в люльке, и так- то мне добренько, усыпительно! Однако вскорости нашла на меня егозливость. Чую, вроде как я оскандалился, мокрятину, понимаешь, чую под собой. А уж тут не до лежки! Сразу вскочил, глаза вылупил. И вижу я теперь самую натуральность: несет мою ладью на гульливое весеннее разливье; а волны-то снизу шлеп, шлеп... От них, значит, и подмочка.
Хоть и со сна вскочил, да мигом уразумел, что это море подмыло, утянуло плот, а с ним и душу христианскую. И такой страх великий в меня вселился, так меня всего трясет, что вскричал я сиротским голосом:
— Помогите, люди добрые! Ни за что пропадаю!
