Наренгская молодежь, эта поределая, как и всюду на сельбищах, поросль, обычно сумерничала особняком, ж
алась по углам, подальше от взгляда родительского. В тех сокровенных углах-затишах, под жаркий, волнующий шепоток, парень и девушка входили в сердечное согласие, а приметливые родители, хоть и продолжали речи о всяких там маслятах-тугоножках и о капусте, нашинкованной с тмином, думали-гадали: кто ж нонче из молодых первым откроет в Наренге свадебный сезон?..
С молчаливого согласия всех сельчан, Егор Батурин и Аннушка Матвеева были признаны женихом и невестой. Уже как свояк, по-родственному, вошел Егор в плотничью бригаду, где верховодил отец Аннушки, умелец-мужик, с рукой крепкой, обладиетой, с глазом вострым, и быстро сработался с артельными братцами. Рубил Егор крестовый, на четыре помещенья, конторский домище в Залесье, возводил кормокухню, обхаживал топором каждую половицу на ферме у Аннушки, но пуще всего любил он в обнимку с невестой, под морозный свист ветра в ушах, при ликующем пенье санного полоза, мчаться в белое безмолвие поймы, к башенным стогам в снежной нахлобучке. Бывало, почнешь какой ни есть стог — и слежалые травы пыхнут из теплой глуби спелым хмелем, дягилем, диким луговым анисом...
Однажды сильно запуржило в пойме; пришлось сено- возам забраться под травянистую навесь, в пещерную тьму. Неизбывным теплом полыхал стог, пьяняще пахло мятой. Расчувствовавшийся Егор обнял Аннушку; волосы их спутались, дыхание осеклось па долгом поцелуе... И потом, глядя в весеннюю голубень девичьих глаз, Егор, опаленный, вконец охмелевший, говорил жарко, взахлеб:
— Эх, Анка! Остаться бы тут да все луга самородные расчистить от чапыги и листвяги, каждую водомоину засыпать, чтоб трава по весне морем разлилась! Тогда досыта наедались бы твои буренки!
Аннушка, прикрыв глаза, улыбаясь, только теснее, доверчивее прижималась к Егору; и пахло от ее молодого тела вкусной молочной свежестью, а от перепутанных с былинками волос — горьковатой тимьян-травой...
