На другой день я выехал на «Ракете» в дельту и вскоре обосновался в старинном селении. Когда-то оно считалось рыбацким, взахлеб дышало солеными каспийскими ветрами и бросало в потемки, навстречу сейнерам, уверенный призывный свет маяка. Но обмелел, далеко отошел от коренного берега Каспий. Давным-давно обсохли ерики и проранки, куда, бывало, заходили золотистые сазаны. Пожух камыш вокруг маяка, да и сам маяк ослеп и стал приютом для летучих мышей. А рыбаки, которые некогда сушили на вешалах длинные сети, превратились в заядлых полеводов и, пожалуй, уже запамятовали, как раздирали зубами вяленую или сушеную воблу.
Однажды, блуждая среди камышей, вышел я к заброшенному маяку. Ветры и дожди выкрошили его каменные стены, а время углубило на них морщины, словно на лице дряхлеющего человека. Но одно место на стене оказалось неподвластным разрушению — лоснилось твердо и выпукло, и на нем красовались меты влюбленных: «Саша + Люся». «Сергей любит Марьяну». «Увижу Таю, сразу таю...»
Вблизи маяка сидел па ворохе посеченного камыша бородатый старик в заломленной флотской фуражке, в распахнутом кителе. Оп, видать, только что закончил работу: его лицо накаленно блестело, грудь ходуном ходила, как бы раздирая китель, а седая борода казалась взмыленной.
Мне захотелось поговорить со стариком; я присел рядышком и спросил:
— Давно ли, папаша, маяк бездействует?
Из-под набрякших век выдавилась мутная синева; басистый голос отозвался устало, с хрипотцой:
— Уж так давно, что якоря па пуговицах стерлись, весь китель прохудился.
— А-а, так вы, наверно, капитаном плавали? — предположил я.
— Ошибаешься, сыпок. Был я смотрителем вот этого самого маяка. Ведь тогда Волга-молодуха души не чаяла в добром молодце Каспии, а он — в ней. Оба они па раскатах, как на брачной постельке, схлестывались, миловались. Только всё не могли вволю натешиться, пыл свой остудить. А почему, спроси?
