А орел-то беснуется: то крыльями раздует бурю, то когтями вцепится в есаульский кафтан и клок вырвет...
— Гей, брателко! — позвал Разин Фролку. — Дай-ка саблю мою!
Протянул Фролка саблю атаманскую, а на ней — тоже ржавчина. Тогда схватил Разин камень и, как спустился орел пониже, ударил его в голову.
Беспромашный был удар! Рухнул орел па шихан, и— что за чудо! — начали с пего, как листья с осеннего дерева, опадать перья. Глянь, ото уже не орел, а сам бахарь лежит, только на нем ферязь боярская, голубая, бархатная, и поверх ферязи колантарь железный, воинский надет.
— А-а, так это ты, двуличник, изветчик, меня предал! — вскричал Разин и саблей, которая вдруг блеснула под луной ярче зеркальца, отсек боярскую голову.
Покатилась голова, словно камень, под гору, а тело боярское есаулы сбросили вниз...
Тут Разин попросил брата Фролку зарыть саблю на шихане, в самой глубокой расщелине, и дал знак, чтоб несли его на струг.
Отплыли казаки вниз по Волге, но долго еще видели, как светилась сквозь камень атаманская сабля...
Говорят в народе, да и сам курган Молодецкий про то знает: отыскал на горе боевую разинскую саблю атаман Емеля Пугачев и пошел боярскую нечисть выводить на Руси.
Лебеди
С далекой стройки к родной деревне идут двое по заволжской степи: Вахеев, крепкий, щекастый старик в казачьей фуражке с желтым околышем, похожим на корку дыни, и Костя Чубенко, молодой парень с усталым лицом, которое все размякло и оттянулось к подбородку сонливыми складками.
Стоит весенняя ночь, сухая и теплая. На земле нет ни одной тени: все заливает ровный, скучный мрак. Даже знакомое озеро не мерцает издали, хотя пора ему уже показаться... Зато небо живет, дышит. Оно матово светится, и его просторы наполняет тихий отчетливый шелест, изредка — трубные звуки, похожие па журавлиные, только не резкие, а мягкие, застенчивые.
— Ах ты боже мой! Плывут, плывут лебеди! — нараспев произносит Вахеев, закинув голову.
— Да-а, летят, — сопливо тянет Костя Чубенко, но вверх не смотрит.
...По степи с шорохом катится ветер и где-то почти рядом затихает: должно быть, натыкается на курган. Грустно и сладостно пахнут отцветающие ирисы, зато крепкой, душистой свежестью веет от шалфея и тимьяна. Так всегда бывает, когда и весна еще не кончилась, и лето не началось.
— Костенька! — говорит неутомимый Вахеев. — А помнишь, как мы огромадный водоем у Лихого яра достраивали?.. Помнишь: идем мы, идем, значит, а ты мне и говоришь вдруг: «До деревни нашей далеко, так завернем па озеро и заночуем в рыбачьем шалаше».
— Как же не помнить, — зевая, произносит Костя. — Очень уютный шалаш на озере.
— Вот мы и завернули тогда на озеро. Ты-то как в шалаш зашел, так сразу и дал храпака. А я нет! Я в тростнике затаился. И вдруг лебеди — бац в воду да крыльями по ней — щелк, щелк!..
— Что ж, айда и сейчас па озеро.
— Айда! Люблю я там лебедей встречать!
От озера уже начинает тянуть кисловатой прохладой. Вскоре затем и показывается оно, бледное, как туман. Под ногами спутников сначала хрустят сухие кочки в жесткой, словно жестяной, прошлогодней траве, а потом уже кочки издают сосущие звуки и упруго колеблются. Однако шагов через пятнадцать — двадцать кочки исчезают, и место теперь идет пригористое, сухое. Костя скоро натыкается грудью на тростниковый шалаш, обрадованно вскрикивает и тотчас же забирается в пего.
— Потап Егорыч, — говорит он Вахееву слабеющим, томным голосом. — Ежели станут лебеди на озеро опускаться, так вы им скажите: устал, мол, Чубенко, спит... И пусть они приличнее себя ведут — потише крыльями машут и не будят... Вы им, значит, все объясните... А я— того...
— Ладно, ладно, — рассеянно отзывается Вахеев.
Он присаживается у прибрежного тростника и начинает всматриваться вверх. Лебеди нескончаемо летят с однообразным шумом; кажется, в вышине протянуты звучные струны, и их беспрерывно задевают, и они звенят.
— Да как спать-то можно в такую ночь! — произносит Вахеев с укоризной. — Эх, люди, люди!..
Ветер с озера набегает струями. Тростник начинает постукивать друг о друга, как костяшками. Волны наползают лениво, а назад, кажется, и не откатываются, словно засыпают на месте... Костя сочно храпит в шалаше...
— Эх, люди, люди! Совести у вас нету...
Вдруг видит Вахеев в неожиданно посветлевшем воздухе мягко-пуховые, невесомые очертания лебедей, слышит их радостные шелестящие голоса... Сейчас чудные птицы опустятся на озеро, забьют по воде крыльями с гулким щелкающим звуком и опять взлетят, и опять опустятся, только уже смелее и спокойнее, а в лицо Вахеева посыплются крупные брызги...
