Но лебеди не опустились. Воздух над озером темнеет, и белые, теня, тают в нем. Вахеев сидит с приоткрытым ртом.
— Что ж это такое? — начинает бормотать он. — Раз опустились так низко, должны были сесть.
Уже воздух начинает по-утреннему светлеть, а Вахеев все ждет и ждет... Но лебединые стаи высоко и спокойно проносятся над озером, и тростник грустно шуршит и точно кланяется им вслед и просит о чем-то...
Где-то вскрикивает дупель спросонья плаксивым голосом:
— Ты еще тут! — брюзжит Вахеев. — Нужен ты очень!
Воздух все прозрачнее наливается светом. И уже становится видно, что тростник еще не выжжен солнцем до красноватой желтизны, а весело зеленеет метелками: видно и то, как вдали темным пятном проступает курган.
— Нет, уж теперь не сядут... И отчего бы такая немилость? Ведь всегда у нас садились.
Вахеев поднимается и на затекших ногах расслабленно входит в шалаш. Там, привольно развалясь на соломе, все хранит и храпит Костя Чубенко, и лицо у него порозовело, округлилось от здорового сна, тогда как у Вахеева оно теперь дрябло сморщилось.
— Костенька... Голубчик!.. — зовет старик и дергает парня за рубаху. — Проснись, красавец мой! Дело тут, понимаешь, такое...
Костя спросонья открывает мутный глаз и отмахивается.
— Нет, ты встань, встань!
Костя ворочается и открывает второй глаз.
— Лебеди, понимаешь ли...
— Да что лебеди? — сердито обрывает Костя.— Ведь сказано было: не будить! Сели, ну и ладно.
— Да не сели, вишь, дело-то какое. Лапкой не коснулись нашего озера.
— Что-о-о?
Глаза у Кости делаются выпуклыми и наливаются синевой.
— Не сели, говоришь?.. Не сели? — переспрашивает он и хохочет. — Да ведь это здорово, Потап Егорыч! Выходит, лебеди теперь смогут отдохнуть в самой глубокой степи. Вдоволь там стало колхозных водоемов!
— Так-то оно так... — Вахеев часто помаргивает. — А только...
— Нет, ты постой! Выходит-то: степь паша здорово посвежела!.. А ну-ка выйдем.
