И что же! Критика так подействовала на закоренелого частника, что он решил исправиться. Узнав о беде, постигшей бригаду тов. Гаврилкиной, Огурцов Ф. А. самолично, не глядя на преклонные годы, поднялся на крутую гору с тяжелой корзиной и доставил в безвозмездный дар колхозу отбористую рассаду на 120 парниковых рам.
Товарищи частники! Равняйтесь на передовых! Следуйте гражданскому примеру Филимона Архиповича Огурцова!» Однако самые дремучие потемки души Огуречного короля так и остались неразгаданными читателем. А между тем Огуречный король уже и брился каждый день до тугой синевы на щеках, и пыжиковую шапку давно сменил на новенькую фуражку, и усы начал лихо подкручивать — словом, из молодцов первый молодец, хоть сейчас под венец!
— Вы меня, конечно, извините, Ефросинья Наумовна: человек я одинокий, степенный, всякие там тонкие чувствования выражать не умею, так уж я вам все как есть по простоте своей мужицкой.
— Oй, да что это вы такое говорите, Филимон Архипыч?
— Очень вы по душе мне, Ефросинья Наумовна. Такая вы степенная, рассудительная. И в огурцах толк знаете.
— Как же мне это понимать вас?
— А уж так и понимайте, что о лучшей хозяйке я и мечтания не могу иметь. Потому — человек я вдовый, просто даже очерствелый, как супесь, без женского внимания.
— Смешно мне вас слушать, Филимон Архипыч. Такие, право, вы слова говорите...
— Не в словах дело — в человеке. А я мужчина видный, еще в соку. Бывалоча, до автобуса прешь, прешь с огурцами — и хоть бы взопрел! Опять же и хозяйство у меня всем на завидки: семьдесят три рамы имею. Поболе, чем у других! Так что, ежели вы меня осчастливит, Ефросинья Наумовна...
— Постыдились бы, Филимон Архипыч!.. Прямо в краску вогнали!..
— А чем мы не пара? Ты одна, без детей, и я бобыльничаю. Не жизнь — маета сплошная! Сам и огурцы выращивай, и торгуй ими... А я со своей солидной комплекцией вроде не очень-то гожусь для прилавка. Мое дело — в земле копаться.
— Значит, вы себе рыночную торговку ищите?
— Побойтесь бога, Ефросинья Наумовна! Перво-наперво мне друг души нужен, чтоб словом с кем перемолвиться, а уж остальное приложится.
— Я прикладываться не хочу. Извините, Филимон Архипыч!
— Гордая вы, Ефросиньюшка! Не хотел я вас обидеть. Непутевое слово сорвалось, а все от отвычки к деликатному обиходу с женским полом. А нам бы не ссориться — поладить промеж себя, потому — души у нас родственные: к огурцам имеют 
большую наклонность.
— Да не век же мне с огурцами возиться! Чай, скоро и на пенсию!
— Ага, на пенсию! Л легко ли вам на колхозную пенсию жить? Без своего огородишка не обойдетесь! Значит, опять разводи те же разлюбезные огурчики, продавай горожанам. Только у вас, Ефросинья Наумовна, как я выведал, пи двора, ни кола: ютитесь у сестры своей. Разве ж это жизнь?
— Так вы, значит, о старости моей заботитесь? Спасибо, Филимон Архипыч.
— И о вашей, и о своей, голубушка вы моя! Вместе-то веселее будет. Глядишь, там и вновь прирежут мне пять соток. Прирежут, не сомневайтесь! Потому — законность нонче крепкая, она в веру вошла.
— Ох, надобно мне все обдумать, Филимон Архипыч! А па добром слове спасибо.
— Вам спасибо, что выслушали. II уж не обессудьте, ежели что не так. Я ведь по простоте, все как есть...
— До свиданья, Филимон Архипыч!
— До свиданья, матушка! Обдумайте все, потом за ответом к вам приду... Ведь не век вам с колхозом жить.
— Век не век, а все ж я всю жизнь с колхозом. Сызмала.
— Подумайте, говорю, не спешите, а я ждать буду вашего приветного словечка.
— Ждите, Филимон Архипыч, ждите... С тех пор, месяц за месяцем, Огуречный король ждет не дождется того приветного словечка, а чтоб время попусту не терять, оп новые маточники из бетона возвел, рам прикупил, да и корзин наплел преизбыточно: авось шибкая пойдет торговля, если... Впрочем, давайте и мы с вами, читатель, потерпим, подождем.
Житье Егора Батурина
Служили на колесном пассажирском пароходе два матроса, Егор Батурин и Андрейка Венчиков, а когда судно отвели в затон на зиму, суровый капитан послал друзей-корешков в отпуск, и отправились они па родину, в Закерженье, в глухоманную деревушку Наренгу, чтобы проведать родных, хотя у каждого еще была и своя тайная думка.
Несколько дней, в осеннюю непогодь, где обжитыми поречьями, через пажити и сельбища, где кряжевыми борами, посеками, просто бездорожьем, прямо по болотинам, мимо гибельных мшан-окнищ с седой застоявшейся водой шли они, иззябшиеся, нахохленные, шли и шли, пока не выбились наконец-то, уже при морозце, под первый крупчатый снежок, в родную Наренгу.
