Весна наступила ранняя, негаданная. Вдруг потянуло низким теплым ветром. Отсырели, набухли сугробины, ноздреватой чернью покрылись. По утрам все чаще проглядывало солнце, раздирая лучами смерзшиеся облака. И Егор затосковал по Волге, по своему старенькому колесному пароходу в затоне: как-то там судоремонт идет?.. Тоскуя, он вынул пз родительского сундука залежалую с предзимья шинель, всю в волнистых складках, подергал медные пуговицы (крепко ли пришиты?), потом схватил с печного подпылка холодные уголья да начал в упоении надраивать медь.
С неделю в одиночку маялся Батурин и наконец, не совладав с тоской матросской души, кинулся к ферме...
Денек выдался веселый, светозарный. С тесовой, в елочку, крыши фермы длинные, огнистые срывались капли; всюду — проплешины вытаявшего прошлогоднего навоза, солнечный блеск луж, вызвон ручьев, сырой духовитый пар от земли, от дерева, даже от этого белого фартучка Аннушки, которая стояла настороже, с вилами, будто хотела уберечься от налетевшего на нее, как шквал, Егора.
— Ну, Анка! — смело, отчетливо, под дружную капель, заговорил тот.— Пора, Анка, свадьбу ладить да и в дорогу готовиться!
— Это в какую еще дорогу? — насторожилась Аннушка.
— А вот как я порешил: свадьбу сыграем и сразу в затон двинем, на мой пароход. Девчонка ты справная: поначалу стане
шь судомойкой, а там и в буфет перейдешь, не сомневайся. И дадут нам, молодоженам, отдельную каюту, п начнем мы...
— Быстро же ты все решил! — перебила строптивая девушка.— Даже меня не спрашивал!
— Да ты разве вперекор пойдешь? Все жены речников их судьбу делят: таков закон на Волге.
— А наш кержацкий закон ты забыл? Всегда здесь, хоть в Наренге, хоть в любом выселке, баба полосой правила, стряпухой и хозяйкой была, присмотрщицей за ребятишками, пока мужики лесовали.
— То ж раньше было,— присвистнул Егор.— Чего ж за старое-то держаться?
— Нет, Егорка, здесь мне каждая верба-глушица знакома, каждая переложина луговая, и никуда я с родины не уеду.
