— Нет, нет, я так,— пробормотал Автосервис, съежившись, как от удара, и отошел поскорей...
Между тем уже завечерело. С воложки вползал в село курчавый парной туман, из овражистых расщелин, навстречу ему, стекала мглистая сырость, прохватывала Автосервиса до больных старческих костей. И с веяньем этой острой свежести, при весело вспыхивающих там и сям уютных огоньках, он сполна ощутил все свое одиночество и бесприютность: не с кем было отвести душу, некуда податься — разве что на пристань?..
Уже в потемках он выбрался к дебаркадеру. Полегоньку приплескивали засыпающие волны, слабо желтился над ними, даже не отражаясь, печальный керосиновый фонарь.
Никого не было на пристани: ни пассажиров, ни начальника... Ежась, волоча длинные, палкообразные ноги, Тихон Алексеевич Автосервис вошел в нежилую пустоту зала ожидания и плашмя повалился на скамью. Тяжко, с подскоком билось сердце, набухали на висках, готовые лопнуть, склеротические жилы, прихватывало горло удушьем...
Длинная холодная ночь ожидала бесприютного Автосервиса, длинные, нескончаемые мысли, с которыми так страшно оставаться наедине одинокой старости, не пригретой прощальным теплом родины.
Весенний свет
Николай Куролесин, известный на селе пьянчужка и драчун, а в округе славившийся своим браконьерством и неуловимостью, направился 
на лыжах через замерзшее болото и углубился в чащобную глушь Заволжья.
Декабрьское утро выдалось сереньким, мглистым, как это и случается в оттепель. С девственно-рослых, заповедных деревьев мокрыми ломтями отваливался снег. Только и слышалось его тяжелое плюханье — пугающее, похожее на чьи-то веские, упорные шаги. И Николка вздрагивал, озирался исподлобья; потом, желая взбодрить себя, доставал поллитровку из овчинного полушубка и жадно отхлебывал...
Уже с приятно отуманенной головой Николка Куролесин бесшабашно вломился в приречную кустистую непролазь, до крови исцарапал лицо, но все-таки выбрался к Керженцу, чтобы затем по льду его, уже напрямик, податься еще дальше — в места звериные, добычливые.
