Пламя то сжималось боязливо, краснело, как уголек, то снова у него отросли огненные крылья и махали прямо в черном воздухе, словно наконец-то оторвались от земли. Рябцев и радовался ликующим сполохам, и замирал в нервной тревоге, когда они вдруг угасали, потому что душой своей он еще принадлежал древнему несчастному Макарьеву и видел в том далеком костре как бы судорожный трепет его жизни. Рябцев невольно, с бессознательной потребностью в душевном покое, все свои мысли увязывал сейчас со стойкостью пламени; ему, суеверному, казалось, что если пламя погаснет прежде, чем он доберется до правого берега, то там, в Лыскове, не знать ему удачи, и оп молил, чтобы прощальный свет не гас, чтобы длилась, согревала эта последняя ласка родины на чужом берегу...
Костер погас, когда катер выбился только па стрежень. И у Рябцева вдруг все внутри похолодело. Тщетно он ждал, надеясь, что костер еще вспыхнет, разгорится — пи искорки не вспыхнуло. Макарьев наглухо погрузился в осенний мрак — как в морскую пучину.
— Ах ты, елки-стружки! — пробормотал Рябцев и тут же подумал об одиноком стороже Емельяныче, вспомнил его наивное желание уйти в лесники, свои запальчиво дерзкие слова: «А лес у нас вырастет!» Но странное дело, теперь все речи приобрели значительность, весомость' а отъезд, который он, Рябцев, безработный сплавщик, считал необходимым, представлялся уже скоропалительным безоглядчивым.
- Уехал! Удрал! — вырвалось у него с презрительным укором. А еще прирост и вырубку хотел сбалансировать... ах ты, рябчик перелетный!
Встреча с марийцами
Вечером на «Ракете» я приехал в Васильсурск.
Ненастилось. Из Заволжья, вместе с низкой разлохмаченной тучей, наползали сумерки. Дул сырой порывистый ветер. На 
дебаркадер неслись пенные вихри волн и, разбиваясь, осыпали брызгами, как дождем.
Я отправился на поиски гостиницы. Старый городишко уже дремал, прикрыв оконца деревянными веками ставен. Лениво брехали собаки. На обочине булыжной улицы паслась лошадь. Одинокий фонарь светил с горы подобно далекой звезде.
