Одолела нас с бабой великая жадность. Я даже на край мыска пробрался и, хочешь — верь, хочешь — нет, прямо из воды выдираю клюкву, потому как море призатопило кочки, да самые ядреные, в ягоде с добрый орех, а то и с голубиное яичко.
Увлекся я, лада моя, таким богачеством, уж так увлекся, что полной связи лишился со своей старухой. Кричу, надрываюсь нутром, как кобель какой брехливый,— нет отзыва. Тогда двинулся я на поиски. Сделал примерно шагов с полсотни и вижу: восседает моя баба на кочке, будто царевна на троне, и лопает с устатку свиное сало. У меня ж, веришь, в животине штормит не хуже, чем на море-окияне. Ну, я к ней и припустился бегом да в воду-то чуть и не бултыхнулся...
Очень даже хорошо помню, что не было тут разливья. А вот как взыграл голод зверский и до старухи, кажись, рукой подать, так на тебе — и препятствие, просто издевательство природы! Само собой, я в обход. Только чтоб ты думал? Чем я провористее, значит, с фланга обхожу это болотное окнище, тем вширь оно идет. И вскорости, глянь, уже целая река льется промежду меня и старухи моей.
Одначе и это еще полбеды. А вот заприметил я, будто Лукерья со своим добром-съедобой, как на грех, отдаляется. Или, может, эт
о я сам от нее отплываю заедино с берегом-мыском? Сразу разве разберешь! Но только нет мне хода, и в расстройстве чувств начал я кричать, руками махать, как пугало огородное. Лукерья, конечно, вскочила, зараз поняла: неладное что-то творится на божьем свете — и ну голосить, причитать по мне, как покойничку:
— Прилети-ко ясным соколом, прилети ка соловеюшком, хоть на малую минуточку!
Тут-то я и сдогадался, что это не мою бабу, а опять же меня, мученика,— и в который раз уже! — уносит в море-окиян. Дело вроде как привычное.
— Кинь сало! — кричу Лукерье.— Снабди провизией на случай дальнего мореходства!
А Лукерья видит: цельный берег заедино с деревцами и со мной, грешным, отплывает, ну и впала в столбняк, стоит дура дурой, хоть кол из нее теши. Да и то сказать!
