Чую, ветерком-сиверком потянуло, и возрадовалась душа: «Коли это остров плавучий, так его при попутном ветре очень даже просто может прибить к нашей деревне».
А ветер-то, в утеху нам, силушку нагуливает на просторе. Волна уже грудастая идет, налетистая, так и пришлепывает, будто приговаривает: плыви, плыви к берегу, остров ходячий, бродячий!..
И ведь что ж ты думал, лада моя? Ведь вынесло нас, мореходов, на материк, только, правда, к соседней деревне. И там народ скинул нам с берегов жердины, и мы но этим кладкам и сами сошли и еще лодку следом вытянули. Да не пустую — даровой рыбой груженную!
Случалось, подобные диковинные истории затягивались допоздна, и тогда волей-неволей, как страж семейного порядка, являлась хозяйка, коротенькая старушка с вострыми, будто стекляшки, глазками. Подбоченясь, она с ходу напускалась на благоверного: «Ах ты, деревенщина, заселыцина! Нет в тебе деликатного понятия. Глянь, гостя уморил, до страха довел. Теперь ему, сердешному, вот ужо погоди, приснится вся твоя чушь несусветная, будет он кричать как резаный». Но «Хочешь — верь, хочешь — нет», привычный к таким наскокам, не видел в них особой препоны для своего красноречивого балагурства; наоборот, жена действовала на него самым вдохновляющим образом, и новую историю, похлеще прежней, дарил он миру.
— Ты скажи мне, лада, где это видано-слыхано, чтоб я, сельский мирянин, от своих же бомбежку принял и чуть не был убиенным? И почему это надо мной одним шутействует море, а, к примеру, не над моей старухой?..
Вот раз отправились мы с ней в Захарьин лесок, остатний после затона. Дело было осенью, и клюквы тогда уродилось 
, будто зорькой полыхала.
Добрались мы до места к полудню: дорога-то дальняя, приболотная; куда ни ступи — вода гнилая пузыряет. А самый наиглавнейший клюквенный клад—на мыске, в глуши нехоженой. Одначе мы и туда, не хуже змиев, проползли. Ходим по кочкам, пуховым подушечкам, и каждую пальцами этак забористо, ровно тебе гребнем, прочесываем. И нет нам дела до ветра и дождичка осеннего, морошного.
